Domestic
cyberspace



To understand M.I.T. as multiple interconnected systems that affect each other without total overlap, we must consider their offline geographies. Even though these offline locations do not always mirror online bubbles, physical geopolitics does determine a lot of protocols that govern cyberspace. Back in 2012, research collective Metahaven outlined the influence of U.S. law on the way American social network companies work, even though online they are presented as global (Metahaven, 2012). The uncanny effects that come up while using VPN come from its capacity to transverse these offline borders, and hint on how deeply the domesticity of the internet is embedded. When accessing the blocked content and achieving anonymity, you also inevitably engage in some weird encounters. For instance, the feeling of watching advertisements in a language you don’t understand about a context you have no connection to allows you to experience the friction that comes with the trespass of these domestic borders. On the level of state policies, the uneasiness about an act of cyber trespass is present much more explicitly, as a cyber domain is proclaimed to be a new state territory that requires protection no less than water, land or air (Dyer-Witheford & Matviyenko, 2019).


Nevertheless, we must be careful against taking uncritically the state paradigm that allows for clear cut distinctions of jurisdiction based on the location of data servers, API address or your company headquarters. The 2016 U.S. election is a crucial case to interrogate being critical against the state-centred clear cut. On the one hand, it is framed as the intervention of one state (Russia) into the cyber domain of another (U.S.). The initial cyber trespassing - Russian hacking and distributing of democratic party emails - present more complex geographic division if taken from a non-governmental perspective. The infrastructures of tracking, vital for the propaganda distribution, are created and managed by the U.S. companies. Therefore, the Russian intervention was performed by weaponising already existing systems in place. The question comes, then, brilliantly formulated by Svitlana Matviyenko:


"An ad is a blueprint of fake news; and if we accepted the fact that we can be fooled by ads, why are we so alarmed by other types of fake news?"


On the other hand, the 2016 U.S. election set the timeframe for the discussions of post-truth politics, which could not be applied to non-American information infrastructures. Russian M.I.T. that became labelled in the West as 'bringing about post-truth' and dated 2016 has a very different history and the mode of functioning from the one that is broadcasted by the mainstream media.


Sergey Sanovich brings into perspective the Russian part of the infrastructure used to interfere into U.S. elections (Sanovich, 2017). He analyses the distribution of hacked information as an infrastructure rooted in the history and politics of Russian cyberspace. Sanovich draws attention to the relative freedom of Russian cyberspace in opposition to the Russian TV broadcast, that was monopolised by the government and degraded into a hysterical evidence-free stream of consciousness, low quality of which is a consensus. "This uniquely large difference between media freedom online and offline distinguishes Russia from countries with universally free media and from others, such as China, where both offline and online media have been put under tight government control" (Sanovich, 2017). Such contrast allowed for the tech sector to flourish, which is represented in Russia by local companies much more than international monopolies. Even though Russian IT companies are usually talked about as 'Russian Google' or 'Russian Facebook', referring to Yandex and Vkontakte respectively, those companies established their dominance on the market through their unique features - like advancements associated with cyrilic search entries - that are not shared by their U.S. analogues.


According to Sanovich, flourishing Russian cyberspace came into the attention of the Russian government in 2009, when at the time president Dmitry Medvedev started blogs across several social networks. The unprecedented engagement of Medvedev with an online audience, much more critical and autonomous than anything the government was used to on the state-run T.V., was the initial stimulus for the rise of pro-government bots and trolls. They were aimed at posting "diversionary comments in high profile opposition blogs", already flourishing online, and "retweeting and reposting pro-government messages" (Sanovich, 2017). The human trolls, even though remaining a large part of Russian governmental agenda, became augmented by automated bots. Weaponising the "well established and innovative industry of spam and search optimisation", already developed by the mid-2000s, became vital for the governmental protocols of augmenting 'truth', i.e. 'engagement'. The Russian state prioritised doctoring results of recommendation algorithms and scaling propaganda through advertisement, framing them as "virality". Virality was achieved by a multitude of means, including more conventional non-political content like cats, extensively used by Russian propaganda to whitewash a range of notorious political events like the Crimean annexation.


The already overviewed critical assessment of the U.S. context of M.I.T. could be useful to question a similar pervasive narrative in Russia, which portrays the I.T. sector as by definition bringing progress. Rather than representing developments of information infrastructure as halted and repurposed later by the Russian government, one could see them develop as simultaneously governmental and private. The same time, the Russian perspective on M.I.T. allows bringing forward a significantly different time frame in which such infrastructures emerged. Such difference implies that discussions of addressing malicious content through identity verification are not widespread in Russian-speaking cyberspace. Nevertheless, Russian users are no less annoyed at governmental internet control. While some aspects of digital censorship and propaganda are hardly possible to counter, like a new law on fake news, announced by the government to prosecute anyone criticising the (lack of) measures taken against Covid-19, others, like the spread of misinformation, are open for interventions.


  

  05     


дОмашНИй
ИнТерНеТ

 07    




Чтобы понять MIT как множество взаимосвязанных систем, которые влияют друг на друга без полного пересечения, нужно учитывать их офлайн-географию. Несмотря на то, что офлайн-местоположения не всегда совпадают с онлайн-пузырями, физическая геополитика действительно определяет многие протоколы, управляющие киберпространством. Еще в 2012 году исследовательский коллектив Metaheaven выявил влияние законодательства США на то, как работают американские социальные сети, хотя в интернете они представлены как глобальные (Metahaven, 2012). Странные эффекты, возникающие при использовании VPN, связаны с его способностью преодолевать офлайн-границы и напоминают о том, насколько глубоко укоренена локальная принадлежность интернета. Получая доступ к заблокированному контенту и достигая анонимности, вы также неизбежно участвуете в неких странных встречах. Например, просмотр рекламы на непонятном вам языке в контексте, к которому вы никак не относитесь, позволяет ощутить трение, возникающее при нарушении границ локальности. На уровне государственной политики беспокойство по поводу виртуального пересечения границ проявляется гораздо более явно: интернет-домен становится новой государственной территорией, которая требует защиты не меньше, чем вода, земля или воздух (Matviyenko and Dyer-Witheford, 2019).


Тем не менее нужно критически и с осторожностью относиться к государственной парадигме, которая выделяет четкие юрисдикции по расположению серверов данных, API-адресов или штаб-квартиры вашей компании. Выборы в США в 2016 году — важнейший аргумент в пользу критики государственнической модели таких четких разделений. С одной стороны, эту ситуацию представляют как вмешательство одного государства (России) в киберпространство другого (США). Но само виртуальное вторжение на территорию — взлом и распространение российскими хакерами электронных писем демократической партии — содержит более сложное географическое разделение, если рассматривать его с неправительственной точки зрения. Инфраструктуры трекинга, жизненно важные для распространения пропаганды, создаются и управляются американскими компаниями. Таким образом, вмешательство России было осуществлено путем использования в качестве оружия уже существующих систем. Возникает вопрос, блестяще сформулированный Светланой Матвиенко:

«Реклама — это прототип для фейковых новостей, и если мы привыкли к тому факту, что нас может обмануть реклама, то почему нас так тревожат другие виды фейков?»

С другой стороны, выборы в США в 2016 году вынесли на повестку обсуждение политики постправды, которую нельзя было применить к информационным инфраструктурам за пределами Америки. У российских MIT 2016 года, которым на Западе приписывали «сеяние постправды», совсем другая история и способ функционирования, чем те, что транслируются в основных СМИ.


Сергей Санович рассматривает российскую часть инфраструктуры, которая используется для вмешательства в выборы в США (Sanovich, 2017). Он анализирует распространение взломанной информации как инфраструктуру, укорененную в истории и политике российского киберпространства. Санович обращает внимание на относительную свободу российского киберпространства по сравнению с российским телевидением, которое было монополизировано государством и деградировало до истерического потока сознания, низкосортность и информационная несостоятельность которого является общепризнанной. «Этот удивительный разрыв между уровнями свободы в онлайн- и офлайн-СМИ отличает Россию как от стран с полностью свободными СМИ, так и от тех, где оба вида СМИ находятся под жестким контролем правительства, как в Китае» (Sanovich, 2017). Такой контраст позволил процветать технологическому сектору, который в России представлен внутренними компаниями в гораздо большей степени, чем международными монополиями. И, хотя российские IT-компании часто называют «российским Google» или «российским Facebook», имея в виду Яндекс и ВКонтакте соответственно, эти компании закрепились на рынке благодаря уникальным особенностям, которых нет у американских аналогов.


По словам Сановича, процветающее российское киберпространство привлекло внимание правительства в 2009 году, когда Дмитрий Медведев, бывший в то время президентом, начал вести блоги в нескольких социальных сетях. Беспрецедентное взаимодействие Медведева с онлайн-аудиторией, которая оказалась гораздо критичнее и независимее, чем всё, к чему правительство привыкло на государственном телевидении, стало первым импульсом к появлению проправительственных ботов и троллей. Они были нацелены на публикацию «отвлекающих комментариев в известных оппозиционных блогах», уже процветавших в интернете, а также на «ретвиты и репосты проправительственных сообщений» (Sanovich, 2017). Человеческие тролли, оставаясь по-прежнему важными для российского правительства, пополнились автоматизированными ботами. Использование «хорошо развитой инновационной индустрии поисковой оптимизации и спама», уже существовавшей к середине 2000-х годов, стало жизненно важным для правительственных протоколов умножения «правды», то есть «вовлеченности». Российское государство сосредоточилось на подтасовке алгоритмических рекомендаций и масштабировании пропаганды через рекламу, представляя их как «виральность». Виральность достигалась множеством средств, в том числе более обыденным неполитическим контентом, например, котиками, которые широко использовались российской пропагандой для обеления ряда одиозных политических событий, таких как аннексия Крыма.


Уже рассмотренный пример MIT в США ставит под сомнение широко распространенный в России нарратив, согласно которому IT-сектор по определению приносит прогресс. Вместо того чтобы рассматривать развитие информационной инфраструктуры как нечто, что было остановлено и позднее перепрофилировано российским правительством, следует рассматривать его как одновременно государственное и частное. В то же время российский вариант MIT позволяет выдвинуть существенно иные временные рамки, в которые такие инфраструктуры появились. Это различие свидетельствует, что борьба с вредоносным контентом путем верификации личности не получила активного обсуждения в русскоязычном киберпространстве. Тем не менее российских пользователей не меньше раздражает государственный контроль над интернетом. И хотя некоторым аспектам цифровой цензуры и пропаганды вряд ли можно противодействовать — например, новому закону о фейковых новостях, позволяющему преследовать любого, кто критикует меры, принятые против Covid-19 (или их отсутствие) — другие аспекты, такие как распространение дезинформации, открыты для противодействия.


  07