ОСматривая кИбервоЙну:
Интервью С Светланой Матвиенко
Ключевая философка цифрового милитаризма обсуждает киберконфликты, труд пользователей и геометрические пространства интернета.
Анна Энгельхардт: Существует довольно много дискуссий о том, чтобы придать абстрактным облакам виртуальных данных пространственную конкретность, основываясь на киберинфраструктурах, таких как дата-центры. Для этого вместо расплывчатого представления о глобальной сети нужно сосредоточиться на таких конкретных, материальных аспектах, как сетевые кабели и серверы. Подобные дискуссии стали поводом обратить внимание на различия в методах производства и анализа данных — как и на то, что подобные инфраструктуры функционируют под юрисдикцией тех или иных стран, включенных в определенные конфигурации власти. Поэтому я бы хотела попросить вас вместо общего определения кибервойны начать с обрисовки основных методов и структур ее осуществления. Если схемы кибервойны с точки зрения России и США представить как стереоскопию, какие трения возникают между этими двумя схемами?
Светлана Матвиенко: Существует большое несоответствие между представлениями о кибервойне и тем, как она вспыхивает и распространяется на самом деле. Так происходит потому, что кибервойну часто описывают военные и специалисты по безопасности, которые говорят о ней посредством бинарных оппозиций. Чаще всего вражду между США и Россией и/или между США и Китаем до сих пор структурирует бинарная парадигма времен холодной войны, которая обеспечивает и поддерживает эту стереоскопию, если использовать ваш термин. Два разных (если не противоположных) ракурса совместно создают общую стереограмму, которая формирует представления о кибервойне и исключает из дискурса сложность ее логистики, ее гибридный характер, ее нелинейность, многомерность и асимметричное распространение, непостоянство полей ее прокси-сражений. Кибервойна может быть там, где ее нет (в видимости), а может быть там, где она (видна) на самом деле.
Потому что кибервойна кажется очень туманной территорией со множеством рискованных действий и практик, начиная с киберпреступности, кибершпионажа и киберактивизма и заканчивая настоящей войной, в том числе ядерной — и все это, конечно, фигурирует в определениях военных и сотрудников безопасности. Но есть несколько важнейших аспектов, которые упускаются из виду. Один из них — это политико-экономический анализ кибервойны, которому посвящено несколько книг. Предлагаю обратить внимание хотя бы на одну из них: «Настоящая кибервойна: политэкономия свободы интернета» Шона Пауэрса и Майкла Яблонски (2015). Тезисы этой книги наиболее близки к осмыслению кибервойны у Ника Дайер-Уитфорда и к моему в «Кибервойне и революции». В ней кибервойне дается широкое определение: «…использование цифровых сетей в геополитических целях, включая скрытые атаки на электронные системы другого государства, но также, что более важно, многообразие способов использования интернета для содействия экономическим и военным целям государств» (2). Основываясь на этой и других работах, мы сосредотачиваемся на запутанности изучаемого предмета: «туман войны» Клаузевица становится «туманом кибервойны», действующим против видимости и прозрачности, как истинная дым-машина. Так, кибервоенные операции обычно проводятся неявно и зачастую предназначены для того, чтобы запутать; взломы чаще всего скрыты от глаз и при их обнаружении предоставляют ложную информацию; организаторов атак не удается обнаружить; радиотехническая разведка тонет в информационном шуме. Поэтому эпистемологическое состояние кибервойны колеблется между отсутствием ясности и чрезмерной ясностью — между отсутствием доказательств и чрезмерным количеством доказательств.
В вашей метафоре стереоскопии мне нравится то, как она отражает комплементарность воображаемых врагов. Это напоминает мне американский научно-фантастический триллер 1970 года «Колосс: Проект Форбина» Джозефа Сарджента о супермегакомпьютере Колосс, «идеальной системе защиты», который после активации сразу же находит другой похожий компьютер, «Защитник», у советской стороны, и посылает сообщение группе военных и инженеров «Есть еще одна система», требуя соединиться с ней и предъявляя ультиматум: в противном случае он инициирует ядерную войну. Получив разрешение, две компьютерные системы защиты соединяются в акте машинной любви, говоря на лишь им понятном языке, и тем самым отлучают человека от управления. В панике люди отключают компьютеры, которые, в свою очередь, запускают две ядерные ракеты. Тогда доктор Чарльз А. Форбин, главный конструктор американского компьютера, наконец понимает, что «Колосс, видимо, устроен лучше, чем [они] считали». В каком-то смысле здесь война (или, лучше сказать, война с точки зрения людей) — это ультимативное требование слиться с комплементарной или родственной системой. (Это похоже на то, как Венди Чун говорит о «промискуитете» машин, которые без ведома владельцев постоянно инициируют друг с другом связи путем обмена информацией и ее утечек.) В этом смысле такой сюжет может служить метафорой для многих отнюдь не фантастических сценариев, где пользователи являются неотъемлемой частью операций военной машины в качестве отчужденного и отлученного от управления придатка. Пользователи — это рабочая сила кибервойны: они делятся публикациями, ставят лайки, возмущаются, комментируют, спорят и в процессе раскрывают собственные данные и данные своих контактов по всему миру. Наряду с бойцами наемных армий троллей они являются прекарными военными работниками, которых эксплуатируют разными способами — как очевидными, так и менее очевидными, на уровне бессознательного.
А.Э.: Меня впечатлило, как в книге «Кибервойна и революция» вы связываете рост кибервойн с ростом капитализма платформ. Мне кажется, такой взгляд может показаться чрезвычайно интригующим русскоязычным пользователям, чье воображаемое не без причины озабочено государственным контролем надо всем цифровым. Платформенные монополисты, такие как Яндекс и ВКонтакте, обычно предстают несущими жизнь и инновации — процесс, который был грубо нарушен прямым вмешательством государства. Чему нас может научить пример того, как Google и Facebook привнесли жизнь в кибервойну?
С.М.: Google и Facebook, сыграли, безусловно, крайне значительную роль в росте кибервойны (как мы определяем ее в нашей книге). Но в этом нет ничего удивительного, потому что генеалогия этих платформ или их основных элементов, а также генеалогия самого интернета восходит к военным исследованиям. Последнее, вероятно, хорошо известно вам и читателям: история ARPANET, финансируемая Агентством перспективных исследовательских проектов (ARPA) Министерства обороны США, стала первой глобальной сетью с пакетной коммутацией, созданной с расчетом пережить войну, а значит — для войны. И хотя в 1980-х ее переосмыслили, интернет потерял свою милитаристскую идентичность и стал средством массовой информации, в его инфраструктуре с тех пор зашифрованы военные ценности, и они живут в ней. Здесь я должна признать, что, когда Путин называет интернет «проектом ЦРУ», он не то чтобы не прав… И нам следует понимать, в какой степени милитаризм повлиял на развитие большинства популярных технологий и платформ. Все знают про ARPANET, но гораздо менее известно, что гугл-карты (Google Maps), например, выросли из Keyhole, небольшой компании из Кремниевой долины, при поддержке венчурной компании ЦРУ In-Q-Tel, которая, как напоминают Пауэрс и Яблонски, разрабатывали «быстрые, точные цифровые карты с возможностью поиска для Вооруженных сил США» (84). Таким же образом, как показывает Мариана Маццукато в своей работе «Предпринимательское государство: развенчание мифов о государственном и частном секторах» (2013), исследования почти каждого компонента iPod, iPhone и iPad от Apple финансировались почти исключительно государственными учреждениями, в основном Министерством обороны США. И подобным примерам нет конца.
В то же время нельзя отрицать роль пользователей в развитии интернета, они действительно являются «самым недооцененным элементом», как писала Джанет Аббейт в книге «Изобретая Интернет» (1999). Интернет — это в значительной степени коллективное творение, что никак не собираются признавать корпорации. На протяжении десятилетий им успешно удается убеждать своих благодетелей — пользователей, — что дают им право пользоваться технологиями «бесплатно». Пользователи представлены просто как «мыслящие винтики» (Маркс), чей труд присваивают владельцы платформ, извлекая прибыль и чудесным образом зарабатывая свои миллиарды. Эта схема стара как капитализм; она была прекрасно сформулирована еще в «Экономических рукописях» (Grundrisse) Маркса в 1858 году, в очень кибернетичном «Фрагменте о машинах», где он объясняет, что «труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный по множеству точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой существует не в живых работах, а в живой (активной) системе машин, выступающей по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего, в противовес ему, как могущественный организм» (693). Кибервойна — это капиталистическая война, она функционирует как и любой другой капиталистический процесс, хотя и значительно более агрессивна.
Вот почему идеям прогресса, связанным с платформами, зарубежными или отечественными, всегда следует противостоять. Необходимо проблематизировать взаимодействие с технологиями и привлекать внимание к наиболее упускаемому из виду аспекту кибервойны — пользователям, которые по вине корпораций-платформ стали ключевым элементом кибервоенной машины. Поскольку кибервойна осуществляется посредством алгоритмов, пользователи крайне важны для нее: они функционируют как почти автоматические, механизированные ретрансляторы в процессе распространения информации. Такая система дегуманизирует пользователей, редуцируя их до обрабатываемых данных, роботизируя их действия — не говоря уже о случаях, когда их гибель расценивают как случайные «сопутствующие потери», жертвы среди мирного населения на периферии вооруженных войн. В то же время пользователей эксплуатируют именно из-за их «человечности» — желаний, страхов, беспокойства, знаний или их отсутствия. Все это используется для поляризации онлайн-аудитории и поддерживает воспроизводство антагонизма и токсичности в различных эхо-камерах и пузырях фильтров, как случайных, так и произвольных. Петер Слотердайк описывает это как коллапс глобального мира, заменяемого сегодня непрерывной «войной пен».
Такая поляризация — еще один структурообразующий принцип кибервойны. И у меня есть предположение, что сущность поляризации пролегает отнюдь не на заметном для нас уровне, то есть, например, на уровне дискуссий в фейсбуке. Разделение между противоборствующими лагерями дискутирующих, движимых политикой идентичности, на самом деле размыто и нестабильно. Оно лишь маскирует реальное разделение: между теми, кто извлекает прибыль из объемов данных, производимых людьми в идеологической агонии — государством и корпорациями — и теми, чьи желания и страхи инстументализируются в целях войны — пользователями платформы. Что касается российского контекста, то в недавнем отчете Яндекса о прозрачности указано, что компания крайне редко отвечает отказом на запросы от правоохранительных органов — всего в 16 % случаев. Впрочем, и эти отказы могут быть легко компенсированы той информацией, которую пользователи как чистые субъекты данных открыто публикуют в социальных медиа. В результате полные пользовательские профили могут раскрыть о людях гораздо больше, чем они сами знают о своей жизни. Так они подвергаются изощренной (или не очень) дезинформации и манипуляциям или становятся жертвами рычагов давления — сейчас или в будущем.
Что касается разделения, о котором я говорила перед этим, то его можно представить в классовых категориях. Пользователям отведено прекарное положение в неолиберальном процессе производства данных, они лишены равного доступа к ресурсам и возможностям: алгоритмы платформ исключают определенную информацию из их поля зрения или, наоборот, выдают им информацию, выбранную за них алгоритмами на основе предубеждений и стереотипов, заложенных в программном обеспечении (см. работы Фрэнка Паскуале или Сафии Умоджи Нобл). Это разделение играет определяющую роль, поскольку оно воспроизводит и усиливает другие существенные разделения внутри обществ, возникшие в результате экспансии современного капитализма: разделения по признаку расы и гендера. Эти разделения, несущие колониальное и империалистическое наследие, способствуют сохранению структурного расизма и структурного неравенства. И никакие дискуссии на фейсбуке не помогут преодолеть это непростое наследие, поддерживающее нас в состоянии вражды, пока видение дискутирующих ограничено стереоскопической картиной в духе «войны пен».
А.Э.: Как бы вы определили связь между слежкой и пропагандой в сфере кибервойны? В контексте предыдущего вопроса мне интересна та длинная тень, которую в России государственный надзор отбрасывает на компании и экосистемы отслеживания и распространения информации. В частности, меня интересуют различные подходы к персонализации и таргетингу, которые замалчиваются под пристальным взором государства. Какие новые способы персонализации и деперсонализации применяются в кибервойне благодаря союзу государства и капитала? Как они используют способность информации становиться вирусной, превращая в оружие важнейшие функции социальных платформ?
С.М.: Я бы использовала понятие «коммуникативный милитаризм», введенное мной с отсылкой к понятию «коммуникативный капитализм» Джоди Дин. Еще в 2005 году, более десяти лет назад, Дин писала, что «фантазии о причастности к [сетевому обществу]… материализовались в технологическом фетишизме», который часто путали и продолжают путать со свободой или демократией. Она описывала ощущение неэффективности онлайн-коммуникации: власть имущие научились игнорировать попытки привлечь их к ответственности в сети, в то время как продолжающийся поток подобной коммуникации лишь подпитывал капиталистические платформы. В то время Дин описала это как «постполитический» мир. Десять лет спустя мы стали свидетелями того, как капитал научился монетизировать такую коммуникацию, сильно политизируя и милитаризируя ее.
Оценивая роль корпораций-платформ в кибервойне, очень важно обращать внимание на проблематичные элементы взаимодополняемости и взаимосвязи, которые зачастую скрываются. Например, существует удручающая взаимосвязь между слежкой и мобилизацией. Очень беспокоит то, что сила, энергия, тактика и методы социальной мобилизации, примеры которой мы наблюдаем на протяжении последних десятилетий, постоянно используются государством, полицией или корпорациями. Методы слежки обновляются после каждого протеста; государство расширяет свою базу данных подозреваемых; корпорации все больше узнают о пользователях, их проблемах, уязвимых местах и надеждах. Один и тот же архив данных используется для таргетинга пользователей в политических или военных целях и в коммерческих целях, ради рекламы. В этом виноваты платформы — но и сами пользователи несут ответственность. Живя в мире «надзорного капитализма» (Шошана Зубофф), мы все причастны к тому, что приняли этот непрекращающийся обман, нормализовав его и перестав видеть в нем опасность. Позволив платформам оккупировать нашу жизнь, мы позволили превратить наши тела и тела наших близких в живые рекламные платформы, работающие по правилам YouTube. Мы считаем нормальным, что нас немного обманывают. Но реклама — это прототип фейковых новостей. Фейковые новости входят в наш разум очень похожим образом: в игровой форме, как забавные или глупые цифровые паразиты, которых, как нам кажется, можно легко отбросить или забыть. Но они живут и устанавливают связи с другими, почти нами забытыми намеками и индикаторами, создавая идеальную среду для формирования различных теорий заговора, которые так там нужны во времена всеобщей неопределенности. Единственное, что может служить противоядием, — это критическое мышление, но для его развития нужно время и соответствующая инфраструктура. И даже в этом случае существует или потенциально возможна дезинформация, которая собъет с толку всех. Лишь от количества доступных о вас данных зависит, какой идеальный продукт для вас подберут и сколько средств государство потратит на то, чтобы вас поймать.
А.Э.: Для понимания политики виральности очень важно ваше наблюдение о том, что люди воспринимают программное обеспечение как протез. Вы пишете об этом в книге «Воображаемое приложение». Почему принципиально важно, воспринимаем ли мы что-либо как протез или как расширение/модификацию? Как эти воплощенные способы восприятия связаны с производством онлайн-пространства в целях кибервойны? Может ли такое описание опыта цифрового ландшафта служить ориентиром для понимания вирусных аффектов?
С.М.: Да, я писала эту работу о приложениях несколько лет назад, когда они только приобрели популярность. Приложения часто назывались «расширениями» (с намеком либо на «медиа: внешние расширения человека» Маклюэна, либо на «повсеместные вычисления» Марка Вейзера, когда «молчаливый» компьютер описывается как расширение бессознательного его пользователя). Я заметила, что понятие «расширение» часто использовалось как синоним понятия «протез»/«протезирование», что заставило меня проанализировать различие между этими понятиями. «Расширение» — это нечто, что вас превосходит, в то время как «протез» компенсирует то, что было утрачено. Но в данном случае «расширение» и «протез» составляют цикл трансформаций, где каждое «расширение» в конечном итоге становится незаменимым «протезом». В кибернетических циклах слияния с технологиями мы переживаем любопытные трансформации, но это происходит за счет беспрецедентного сближения с машиной: например, при растущей цифровизации социальной, экономической и прочих сфер, при делегировании рабочих мест машинам. При этом машина остается инородным механическим телом, которым управляет корпорация или государство — именно их частью она является, независимо от того, насколько она персонализирована и снабжена функциями для выражения индивидуальности пользователей. И это обманчивое представление о близости между пользователем и устройством используется в целях кибервойны.
А.Э.: В анализе киберпространства и кибервойны часто используются пространственные метафоры. В книге «Кибервойна и революция» вы упоминаете, что в 2009 году Министерство обороны США объявило киберпространство «обороняемой территорией, эквивалентной суше, морю, воздуху и космическому пространству». Тем не менее это не разрешило проблем при попытке мыслить о киберпространстве как о реальном пространстве. Какие пространственные и геометрические метафоры действительно помогли бы нам в его осмыслении?
С.М.: Я считаю, что любые «глобальные» и «сферические» метафоры очень проблематичны, когда мы говорим о коммуникации, экономике или войне. Это наследие фантазий 1960-х о «глобальной деревне» (Маршалл Маклюэн) или о кибернетическом мире, «где мы, свободные от трудов, вернемся к матушке-природе, к братьям и сестрам нашим меньшим, и за всеми нами будут присматривать машины благодати и любви», как с иронией писал американский поэт Ричард Бротиган в 1967 году. Сегодня совершенно очевидно, что утопическая концепция «глобального интернета», «сети сетей» как объединяющего аппарата рухнула. Вместо этого мы оказываемся в искривленном и изборожденном топологическом пространстве разрывов, складок, щелей, камер, пузырей и других паноптикумов, которые возводят невидимые стены между глазом пользователя и взглядом власти или войны. Здесь пространство отступает перед временем, ведь без учета времени эти формы остаются непостижимыми. Нужно потратить время, чтобы понять, что топологическая фигура никогда не бывает такой, как выглядит: при трансформации она сохраняет отношения между своими точками, узлами и связями, скрывая их от вас, так что непрерывности могут выглядеть как разрывы, и наоборот.
Например, Зигмунт Бауман и его соавторы описывают сетевое пространство, в которое попал субъект данных, как ленту Мёбиуса, где на цифровой суверенитет покушаются различные облачные суверены, такие как Amazon, Facebook, Google, Baidu, Tencent, ВКонтакте или Яндекс. Две стороны ленты Мёбиуса — это локальные механизмы национальной безопасности и глобальное транснациональное слежение. Они представляют собой единую изогнутую поверхность непрерывного потока данных, который корпорации-платформы распространяют по всей планете, превращая пользователей в носителей данных и субъектов противоречащих друг другу законов. В то время как тоталитарные режимы заставляют пользователей молчать, неолиберальные режимы подталкивают их говорить «свободно», и почти невозможно сказать, что из этого опаснее. Но чем дольше мы существуем в роли расщепленных субъектов данных, тем лучше мы осознаем идеальную ловушку кибервойны, в которой все сказанное — а уж тем более не сказанное — будет использовано против нас.
